Неточные совпадения
Анна Андреевна. После? Вот новости — после! Я не хочу после… Мне только одно слово: что он, полковник? А? (С пренебрежением.)Уехал! Я тебе вспомню это! А все эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади
косынку; я сейчас». Вот тебе и сейчас! Вот тебе ничего и не узнали! А все проклятое кокетство; услышала, что почтмейстер здесь, и давай пред зеркалом жеманиться: и с той стороны, и с этой стороны подойдет. Воображает, что он за ней волочится, а он просто тебе делает гримасу, когда ты отвернешься.
Анна Андреевна. Где ж, где ж они? Ах, боже мой!.. (Отворяя дверь.)Муж! Антоша! Антон! (Говорит скоро.)А все ты, а всё за тобой. И пошла копаться: «Я булавочку, я
косынку». (Подбегает к окну и кричит.)Антон, куда, куда? Что, приехал? ревизор? с усами! с какими усами?
— Оно и лучше, Агафья Михайловна, не прокиснет, а то у нас лед теперь уж растаял, а беречь негде, — сказала Кити, тотчас же поняв намерение мужа и с тем же чувством обращаясь к старухе. — Зато ваше соленье такое, что мама говорит, нигде такого не едала, — прибавила она, улыбаясь и поправляя на ней
косынку.
На второй было закрытое платье gris de perles, [серо-жемчужного цвета (фр.).] легкая шелковая
косынка вилась вокруг ее гибкой шеи.
Размотавши
косынку, господин велел подать себе обед.
За ними господин в картузе и шинели, закутанный в
косынку радужных цветов.
Господин скинул с себя картуз и размотал с шеи шерстяную, радужных цветов
косынку, какую женатым приготовляет своими руками супруга, снабжая приличными наставлениями, как закутываться, а холостым — наверное не могу сказать, кто делает, бог их знает, я никогда не носил таких
косынок.
На ее плечах лежала серая шелковая
косынка.
Ее темные густые волосы, забранные в кружевную
косынку, сбились, касаясь плеч.
— Вы, разумеется, знаете всех жителей, — спокойно заговорил Грэй. — Меня интересует имя молодой девушки в
косынке, в платье с розовыми цветочками, темно-русой и невысокой, в возрасте от семнадцати до двадцати лет. Я встретил ее неподалеку отсюда. Как ее имя?
Взяв старенькую, но на ее голове всегда юную шелковую
косынку, она прихватила ее рукою под подбородком, заперла дверь и выпорхнула босиком на дорогу.
Да в десять-то лет мать успеет ослепнуть от
косынок, а пожалуй что и от слез; от поста исчахнет; а сестра?
Катерина Ивановна закусывала губы и сдерживала слезы; она тоже молилась, изредка оправляя рубашечку на ребенке и успев набросить на слишком обнаженные плечи девочки
косынку, которую достала с комода, не вставая с колен и молясь.
Фенечка вскочила со стула, на котором она уселась со своим ребенком, и, передав его на руки девушки, которая тотчас же вынесла его вон из комнаты, торопливо поправила свою
косынку.
На кожаном диване полулежала дама, еще молодая, белокурая, несколько растрепанная, в шелковом, не совсем опрятном платье, с крупными браслетами на коротеньких руках и кружевною
косынкой на голове. Она встала с дивана и, небрежно натягивая себе на плечи бархатную шубку на пожелтелом горностаевом меху, лениво промолвила: «Здравствуйте, Victor», — и пожала Ситникову руку.
Фенечка и свои волосы привела в порядок, и
косынку надела получше, но она могла бы остаться, как была.
На ней было опрятное ситцевое платье; голубая новая
косынка легко лежала на ее круглых плечах.
Самгин привстал на пальцах ног, вытянулся и через головы людей увидал: прислонясь к стене, стоит высокий солдат с забинтованной головой, с костылем под мышкой, рядом с ним — толстая сестра милосердия в темных очках на большом белом лице, она молчит, вытирая губы углом
косынки.
Ольга поглядела несколько минут на него, потом надела мантилью, достала с ветки
косынку, не торопясь надела на голову и взяла зонтик.
Из недели в неделю, изо дня в день тянулась она из сил, мучилась, перебивалась, продала шаль, послала продать парадное платье и осталась в ситцевом ежедневном наряде: с голыми локтями, и по воскресеньям прикрывала шею старой затасканной
косынкой.
Обломов сидит с книгой или пишет в домашнем пальто; на шее надета легкая
косынка; воротнички рубашки выпущены на галстук и блестят, как снег. Выходит он в сюртуке, прекрасно сшитом, в щегольской шляпе… Он весел, напевает… Отчего же это?..
И, накинув на шею
косынку, вошла вслед за ним в гостиную и села на кончике дивана. Шали уж не было на ней, и она старалась прятать руки под
косынку.
Ей становится тяжело, что-то давит грудь, беспокоит. Она снимет мантилью,
косынку с плеч, но и это не помогает — все давит, все теснит. Она бы легла под дерево и пролежала так целые часы.
Она, накинув на себя меховую кацавейку и накрыв голову
косынкой, молча сделала ему знак идти за собой и повела его в сад. Там, сидя на скамье Веры, она два часа говорила с ним и потом воротилась, глядя себе под ноги, домой, а он, не зашедши к ней, точно убитый, отправился к себе, велел камердинеру уложиться, послал за почтовыми лошадьми и уехал в свою деревню, куда несколько лет не заглядывал.
Наконец бросилась к свечке, схватила ее и осветила шкаф. Там, с ожесточенным нетерпением, взяла она мантилью на белом пуху, еще другую, черную, шелковую, накинула первую на себя, а на нее шелковую, отбросив пуховую
косынку прочь.
Марфенька немного покраснела и поправила платье,
косынку и мельком бросила взгляд в зеркало, Райский тихонько погрозил ей пальцем; она покраснела еще сильнее.
Марк быстро шел под гору. Она изменилась в лице и минут через пять машинально повязала голову
косынкой, взяла зонтик и медленно, задумчиво поднялась на верх обрыва.
У него упало сердце. Он не узнал прежней Веры. Лицо бледное, исхудалое, глаза блуждали, сверкая злым блеском, губы сжаты. С головы, из-под
косынки, выпадали в беспорядке на лоб и виски две-три пряди волос, как у цыганки, закрывая ей, при быстрых движениях, глаза и рот. На плечи небрежно накинута была атласная, обложенная белым пухом мантилья, едва державшаяся слабым узлом шелкового шнура.
Она надела на голову
косынку, взяла зонтик и летала по грядкам и цветам, как сильф, блестя красками здоровья, веселостью серо-голубых глаз и летним нарядом из прозрачных тканей. Вся она казалась сама какой-то радугой из этих цветов, лучей, тепла и красок весны.
На шее не было ни
косынки, ни воротничка: ничто не закрывало белой шеи, с легкой тенью загара. Когда девушка замахнулась на прожорливого петуха, у ней половина косы, от этого движения, упала на шею и спину, но она, не обращая внимания, продолжала бросать зерна.
Мельком взглянув на пальто, попавшееся ей в руку, она с досадой бросала его на пол и хватала другое, бросала опять попавшееся платье, другое, третье и искала чего-то, перебирая одно за другим все, что висело в шкафе, и в то же время стараясь рукой завязать
косынку на голове.
Все это неслось у ней в голове, и она то хваталась опять за перо и бросала, то думала пойти сама, отыскать его, сказать ему все это, отвернуться и уйти — и она бралась за мантилью, за
косынку, как, бывало, когда торопилась к обрыву. И теперь, как тогда, руки напрасно искали мантилью,
косынку. Все выпадало из рук, и она, обессиленная, садилась на диван и не знала, что делать.
В доме была суета. Закладывали коляску, старомодную карету. Кучера оделись в синие новые кафтаны, намазали головы коровьим маслом и с утра напились пьяны. Дворовые женщины и девицы пестрели праздничными, разноцветными ситцевыми платьями, платками,
косынками, ленточками. От горничных за десять шагов несло гвоздичной помадой.
Наконец глаза ее остановились на висевшей на спинке стула пуховой
косынке, подаренной Титом Никонычем. Она бросилась к ней, стала торопливо надевать одной рукой на голову, другой в ту же минуту отворяла шкаф и доставала оттуда с вешалок, с лихорадочной дрожью, то то, то другое пальто.
Она подняла глаза, взглянула на него, как будто удивилась, и стала утирать
косынкой текущие по щекам слезы.
Маслова, не отвечая, положила калачи на изголовье и стала раздеваться: сняла пыльный халат и
косынку с курчавящихся черных волос и села.
Потом шли общественники, потом женщины, тоже по порядку, сначала — каторжные, в острожных серых кафтанах и
косынках, потом — женщины ссыльные и добровольно следующие, в своих городских и деревенских одеждах.
Маслова достала из калача же деньги и подала Кораблевой купон. Кораблева взяла купон, посмотрела и, хотя не знала грамоте, поверила всё знавшей Хорошавке, что бумажка эта стоит 2 рубля 50 копеек, и полезла к отдушнику за спрятанной там склянкой с вином. Увидав это, женщины — не-соседки по нарам — отошли к своим местам. Маслова между тем вытряхнула пыль из
косынки и халата, влезла на нары и стала есть калач.
На ногах женщины были полотняные чулки, на чулках — острожные коты, голова была повязана белой
косынкой, из-под которой, очевидно умышленно, были выпущены колечки вьющихся черных волос.
Голова женщины была повязана арестантской
косынкой, лицо было серо-белое, без бровей и ресниц, но с красными глазами.
Она была в белом фартуке на полосатом платье; на голове была
косынка, скрывавшая волосы.
— Беспременно скажи про нас, — говорила ей старуха Меньшова, в то время как Маслова оправляла
косынку перед зepкалом с облезшей наполовину ртутью, — не мы зажгли, а он сам, злодей, и работник видел; он души не убьет. Ты скажи ему, чтобы он Митрия вызвал. Митрий всё ему выложит, как на ладонке; а то что ж это, заперли в зàмок, а мы и духом не слыхали, а он, злодей, царствует с чужой женой, в кабаке сидит.
Маслова была одета опять попрежнему в белой кофте, юбке и
косынке. Подойдя к Нехлюдову и увидав его холодное, злое лицо, она багрово покраснела и, перебирая рукою край кофты, опустила глаза. Смущение ее было для Нехлюдова подтверждением слов больничного швейцара.
Из-под
косынки, как на суде, выставлялись вьющиеся черные волосы.
Она уже перестала плакать и только порывисто всхлипывала, отирая покрасневшее пятнами лицо концом
косынки, и прошла мимо него, не оглядываясь.
Заметнее всех женщин-арестанток и поразительным криком и видом была лохматая худая цыганка-арестантка с сбившейся с курчавых волос
косынкой, стоявшая почти посередине комнаты, на той стороне решетки у столба, и что-то с быстрыми жестами кричавшая низко и туго подпоясанному цыгану в синем сюртуке.
Маслова в одной кофте и без
косынки сидела у противоположного окна.
Все были в белых
косынках, кофтах и юбках, и только изредка среди них попадались женщины в своих цветных одеждах.
Четвертая в ряду с ней была бодро шедшая молодая красивая женщина в коротком халате и по-бабьи подвязанной
косынке, — это была Федосья.
Маслова поспешно встала, накинула на черные волосы
косынку и с оживившимся красным, потным улыбающимся лицом подошла к окну и взялась за решетку.